РОДОМ ИЗ ДЕТСТВА

ЗАПИСКИ НЕМОЛОДОГО ОТЦА Анатолий ЦИРУЛЬНИКОВ Я бы не решился публиковать эти записки, но люди, которым я сообщал о моих поздних радостях, неожиданно воспринимали их как свои. Из чего я заключаю, что и в наше время маленьких детей хотят иметь многие. К тому же по странному совпадению незадолго до рождения моей дочки мне в руки попали дневники столетней давности, которые вел от лица своей дочери другой отец — князь С.В. Голицын. Оказалось, что мы с ним сверстники и оба немолодые отцы. Так возникла тема.     Я появляюсь на свет Суббота, 8 февраля 1874 г. «Со временем, читая этот дневник, я удивлюсь, что отец заранее так положительно утверждает, что у него родится дочь, и, может быть, подумаю, что дневник ведется неаккуратно и что в нем иногда под формой пророчества вписываются происшествия уже случившиеся. В этом я ошибусь: дневник пишется всякий день...» «Ночь до пяти часов провела я очень бурно и не давала спать матери, — записывает отец. — Это от погоды — дождь льет ливмя...» Две толстые тетради в твердом переплете, озаглавленные «Дневник Христины», вместили 1526 дней жизни маленькой княжны Голицыной. Первая запись была сделана 4 мая 1871 года — в день крестин, пятый от роду. Век с четвертью спустя тоже будет много воды. Моя дочь Юлия родится у нас дома, в ванне, в половине десятого вечера 1 сентября 1998 года. «Крестные» — акушеры Юля и Антон — размотают под водой стягивавшую девочку пуповину, и первый вздох моя дочка сделает свободной. Потом я перережу пуповину, соединявшую ребенка с матерью, — считается, что это должен сделать отец. На домашние роды, если бы не обстоятельства, я бы не решился. Но идти против желания жены рожать дома не стал. Да, конечно, был риск... Но рождение, роды — это всегда риск, всегда нахождение между жизнью и смертью... Как там у Льва Толстого: «Между зародышем и рождением — пучина, между несуществованием и зародышем — непостижимость». После всех опасений и мук совести я прихожу к выводу, что рождение ребенка и то, каким он оказывается, не является случайным и определяется не только отцом и матерью, но, может быть, всем бесконечным родом, находящимся позади и спереди, плюс небеса. Я начала узнавать свое имя Четверг, 7 июля 1871 г. «...Я делаюсь заметно понятливей. Отца я уже твердо узнаю, особенно когда он в красной блузе, не принимаю его больше за мать, не лезу к нему с просьбой, чтоб он накормил меня, а просто улыбаюсь ему и ловлю его за седую бороду <...>. Перед обедом принесли земляники, и няня пошла отбирать ее, оставив меня с деревенскими детьми, из коих один мальчик, очень маленький, закричал во все горло и испугал меня, тогда отец заметил няне, что я дороже земляники...» Совсем иной, чем наш, поток времени бурлит вокруг современников маленькой княжны и ее стареющего отца. На 18-й день она терпеть не может пеленок. На 36-й — села, держа прямо голову. День сотый — опасно дует из окна, не простудилась бы... Прорезываются зубки... Христина жует фиалковый корень. Ни волнения в Польше, ни покушение на государя, ни тогдашние острые споры о женской эмансипации не нашли отражения в дневнике — только чем кормили, во что играли, в котором часу укладывали... О самом князе Сергее Владимировиче Голицыне знаем мы немного. Он из прекрасного семейства, известного до двадцатого колена. В роду много знаменитостей. Прабабка Наталья Петровна — прообраз «Пиковой дамы». Бабушка Наталья Федоровна — лермонтовская «загадка НФИ». Раскидистое родовое древо: виноградари и полководцы, сановники и профессора, историки и писатели... Сергей Владимирович тоже сочинял роман, а молодой жене давал его переписывать, чтобы исправить ее почерк и приучить к правильному выражению мыслей. Нужно это было князю для того, чтобы и в его отсутствие записи не прерывались и продолжался дневник жизни дочери. Похоже, она стала главным его произведением. Об остальном — вскользь. В Москве князь с семьей снимал маленькую квартиру неподалеку от Бутырок. Посещал артистический кружок, играл в карты, сочинял шахматные этюды. На лето семья уезжала во Владимир, под Мстеру. Гуляли, ходили по грибы, князь стрелял из ружья в полдень и вечером, отпугивая ястребов. Нет, не составить по этому дневнику портрета эпохи. «Нынче в первый раз начала узнавать свое имя и оборачиваться, когда меня зовут». Зачем он писал этот дневник? По той же причине, что и я. Позднее отцовство спасительно для человека, почувствовавшего себя последним, крайним в роду. Все старшие ушли — и ты вдруг встал в затылок уходящей в никуда очереди, и за твоей спиной уже никого. Вдруг пропал смысл жизни. Какой может быть смысл, если никого за тобой нет... В молодости я не думал обо всем этом. Мои родители были живы, еще не стары, и, находясь в их окружении, я не ощущал себя последним. Острое чувство крайнего возникло позже, когда ушли близкие. Рождение Юлии развернуло меня на сто восемьдесят градусов. Теперь я уже не был крайним в этой печальной очереди, но она сама, развернувшись и повеселев, шла за моей дочкой, поддерживая ее. В ночь перед родами жене явилась покойная бабушка и успокоила, что все будет хорошо. А я, незадолго до того простившийся со своим дедом, с удивлением обнаружил, что все последние моменты его жизни прокручиваются передо мною, как на кинопленке, только задом наперед — в первых моментах жизни правнучки. Последний вздох, предсмертная горячка, влажная постель, немощь, неустойчивые шаги — все, что там вело к концу, здесь развертывалось из начала! Я начинаю любить тех, кто меня любит Понедельник, 15 марта 1871 г., 204-й день. «Погода стоит прехолодная... Ночью я часто кашляла. Отец приходил ко мне в начале 10-го часа и гулял со мной по комнатам. Играли на новом креслице, оно так похоже на старое, сделанное для иного употребления, что я часто принимаю одно за другое, к великой досаде домашних. Перед обедом у меня очень озябли ноги: отец подержал одну в теплой руке своей, и когда он отнял руку, то я показала ему другой, чтобы он опять приложил ее. Вечером получили письма от бабушки № 1, Ако и тетки Обресковой с припиской дяди. Все эти письма наполнены заботами обо мне, отец положил их в мой портфель на память». В дневнике описаны сущие пустяки. Играла, ударилась о стул, заплакала, отец приложил холодный компресс, боль прошла, маленькая шишечка осталась. Откуда любовь? «Умственные способности мои, то есть память, как говорит Гельвеций, с каждым днем развиваются, — записывает отец, — и я начинаю любить тех, кто меня любит». Сто лет спустя я замечаю, что младенец улыбается всем, как иностранец. Потом становится избирательным: различает своих и чужих, хмурит брови, орет. Вряд ли это проявление национального характера. Может быть, ему просто недостает любви окружающих? Отец не может, конечно, заменить матери, но это не значит, что его роль заранее расписана. Сердце подскажет, в чем он нужнее своему чаду, и недостаток одного восполнится избытком другого. С первых дней жизни у нас возник собственный язык взглядов, прикосновений, с помощью которого мы понимаем друг друга. И как подарок родилась улыбка моей дочки, сначала маленькая, как бы пробное подергивание губ. А потом настоящая улыбка. Утренняя, полуденная, сквозь сон, дневная, вечерняя... Эта расцветающая улыбка увеличивает наше сходство, делая дочку похожей на меня, каким я был когда-то и, возможно, каков я есть, если снять толщу наслоений, встряхнуть и вычистить, как старую одежду. С первого месяца я начал придумывать ей сказки про лампочку и увидел, что дочка слушает их. Стоит мне вечером усесться в кресло, взять ее на руки и, показывая рукой на горящую лампочку, начать сказки, как Юлия замирает и сидит спокойно, пока я не заканчиваю. Между сказкой и лампочкой есть явная связь: одной лампочки при моем молчании недостаточно, как и одной лишь сказки. Может быть, потому, что последняя все же вымысел и становится правдой лишь в соединении с горящей лампочкой — первым, что увидела дочка, появившись на свет. У меня гениальные способности Понедельник, 29 мая 1872 г., 396-й день. «В 6-м часу разразилась над нами огромная туча, висевшая со вчерашнего вечера и ночью прибавившаяся, поспел проливной дождь при таких сильных громовых ударах, что няня едва успевала от них открещиваться. Была у отца и играла с ним в разные игрушки. Он плясал мне: «глисе, глисе, ште асамбле», как учат русские учителя французским танцам. Евдокия Ивановна уверяла мою няню, что ее внук семи месяцев говорил по-французски и по-немецки и сидел за обеденным столом вместе с большими. Отец на месте няни спросил бы у Е.А.: «Как по-французски сивый мерин?» У немолодых отцов случаются необыкновенные дети. Князь Сергей Владимирович об этом не задумывался, а просто играл с дочкой, развивая ее задатки. Игры и игрушки были разные. В семь месяцев тешились серебряным стаканчиком: всякий раз, как отец показывал его дочке, она открывала рот, потому что привыкла пить из него молоко. В девять, громко смеясь, играли с чулочком в «тю-тю» (что на детском языке означает «спрятался»). А в два года — с маской, которой Христина сначала побаивалась, но потом, увидев, что это просто вырезанная и выкрашенная бумага, стала примерять ее на всех окружающих. Очень нравились Христине часы-ходики с кукушкой. Отец делал фокус с кукушкой, приказывая ей бить на счет «раз, два, три!» и замолкнуть, когда прокукует девять раз. Няня при этом ставила кукушку в пример послушания. В воскресенье 22 октября, на 542-й день, произошло примечательное событие: отец нарисовал первые буквы азбуки, и дочка быстро научилась их различать. Присутствовавшие при этом домашние заявили, что у нее гениальные способности. Еще из дневника часто слышится музыка: скрипка, пианино, шарманка... Моя дочка Юлия запела в четыре месяца, не гулила, а именно пела: а-а-а-а, пела она все чаще и дольше, и я пел с нею. Не знаю, откуда это у нее взялось. Может быть, это был ответ на мое пение, как улыбка на улыбку, но теперь оно явно было самостоятельным. Могла лежать в темноте на балконе с открытыми глазами и петь. Может быть, она будущая народная артистка? Пение было столь настойчивым, что я побежал к психологам, но в ответ не услышал ничего определенного. Скорее всего, ей просто хорошо. Она пела непрерывно до пяти месяцев, а потом так же неожиданно перестала и начала прыгать. Наивный отец. Он одолел во мне профессора педагогики. Я забыл, что дочь проходит этапы, свойственные всем детям. Но то, что проявляется, может и не пройти, остаться, если дано Богом и поддержано отцом. Моцарта, как известно, научил играть на скрипке отец. За гениальным учеником следует искать гениального учителя. Возможно, когда-нибудь будет понято, что самые гениальные учителя — родители и что «гений» — от корня «гены», «род», — просто мы еще не умеем этим пользоваться. Она прыгала, а потом стала ползать по всему дому, забираясь бог знает куда. Чаще всего — под дубовый стол, которому больше ста лет, он сверстник князя Сергея Владимировича, и под ним ползало столько народу, что в его выемках, трещинах, перекладинах наверняка остались какие-то младенческие послания потомкам — бумажки, бусинки, перышки... Потом мы стали учиться говорить. Я говорил: — Па-па. — А-ка-ка, — отвечала она. — Ах, какая, — говорил я. — Скажи «па-па». — А-ба. Я обижался, думая, что она мне предпочитает бабушку, еще не зная, что «аба» на иврите означает отец. Юлия знает множество языков, она умнее меня. Я рисую портрет отца   Середа, 23 марта 1874 г., 1059-й день. «...За обедней меня причастили, и за этим торжеством я вела себя не очень прилично: во-первых, когда меня поднесли к чаше, то я попятилась назад, закричав: «Не! Не!», а во-вторых, у креста, когда священник поздравил меня с принятием святых таинств и поклонился мне, то я преважно протянула ему руку, поцеловать которую он не догадался. ...Ложась спать, я много говорила об отце, спрашивая, скоро ли он приедет. Рисовала его портрет и говорила: вот я сделала нехорошего отца, а теперь сделаю хорошего...»  Есть такая теория, что любящие ребенок и взрослый отражаются друг в друге. Благодаря дневнику можно увидеть не только дочку глазами любящего отца, но и отца, каким он предстает в жизни дочери. К сожалению, не сохранилось ни фотографии князя Сергея Владимировича, ни портрета, но я и без того ясно его вижу: немолодого, но еще не старого человека в просторной домашней блузе по моде того времени, с карманными часами на цепочке и в очках, которые надевает, когда пишет или читает. Как и у меня, у него седая борода. Он отягощен прожитым, дурными привычками, болячками. Кряхтит по утрам, кашляет, часто болит спина, а надо плясать мазурку. У него старинные приятели и воспоминания о глупых романах и неискупленных грехах… Семья — это то, что наполняет его жизнь день за днем. Когда дочь вырастет и прочтет дневник отца, она лучше поймет всех упомянутых там в связи с нею — маму, обеих бабушек, теток, крестных, горничных, почтмейстеров, — всех близких и далеких — и полюбит их. Но прежде и больше всех — отца, которого к тому времени уже не будет. «Жизнь наша продолжает течь однообразно, — выведено красными чернилами круглым почерком матерью в отъезде отца. — Нынче опять не случилось ничего, достойного перейти в потомство». А что было? «Вечером плясали, играли, пили чай, ели орехи...» И вся жизнь? Ничего достойного? О матери. «У нее очень болит правая грудь, и, когда я сосу ее, боль делается невыносимой. Тем больше я должна буду ценить и любить мою мать». О будущих супругах. «Лишь бы мы были хорошими людьми и любили друг друга». О детях. «Я буду растить их в презрении всяким предрассудкам». О ближних. «Какая несносная моя няня. Ни в чем не знает она умеренности: ест, так объестся, квас готова пить ушатами. Начнет мыться, так всю воду, весь пар и жар готова потребить на себя одну. Перессорилась со всеми... Впрочем, — замечает автор дневника, — отец любит брать в людях то, что в них хорошо, снисходя к их недостаткам». О себе. «От чувства пользы не может быть покоя, а угрызения совести бывают часто». Обо всем. «Роптать на судьбу стыдно...» Кому это адресовано? Для кого писался «Дневник Христины»? Ее уже давно нет на свете, она умерла в 1932 году. Родственница ее, Наталья Алексеевна Пузыревская, урожденная Маклакова, диспетчер «Скорой помощи», незадолго до своей смерти передала дневник в «Народный архив», что в Москве на Никольской улице, где я и нашел его. Разбирал с лупой день за днем, пока моя дочка спала, и параллельно писал свой дневник. Авось кому-то пригодится... Ничто не вечно, когда-нибудь всему приходит конец. Слабеет былая мощь, тускнеет слава, развеиваются иллюзии. Остается незыблемым то же, что и всегда, — детство, отцовство. Мы живем в такой старой стране. Усталой стране... Но кто сказал, что у нее не может еще родиться ребенок? И начаться новая жизнь — исчисляемая от его рождества?